От Евромайдана до Black Lives Matter — мир охватили демонстрации и забастовки, из-за которых период с 2011 по 2021 гг. может войти в историю как десятилетие протеста. За это время произошла явная трансформация способов волеизъявления граждан, реакции властей, а также режима диалога между государством и обществом. 

В преддверии очередных акций в поддержку Алексея Навального отвечаем на вопросы о том, почему со времен Болотной площади протесты согласовываются все реже, а число случаев применения обоюдного насилия только растет. 

Пока академическое пространство в лице социологов и политологов еще только осмысляет столь затяжной характер протеста в мировом пространстве, аналитики делают выводы о природе и трансформации локальных акций. На этой основе уже возник ряд теорий относительно изменений в поведении активистов в России за последние десять лет.

Выражаясь языком мультимедиа, события на Болотной площади и проспекте Сахарова в 2011 году — четкий портрет, запечатлевший, прежде всего, основных инфлюенсеров того времени: Бориса Немцова, Григория Явлинского, Алексея Кудрина, Леонида Парфенова, Михаила Касьянова, Сергея Удальцова, Гарри Каспарова, Алексея Навального и пр. От идейных вдохновителей протеста зависело наличие конкретных требований и предложений, а также законность проводимых акций. Напомним, из 19 акций, прошедших в 2011-2012 гг. с требованием отменить результаты выборов, только четыре были не согласованы с властями. 

Совершенно другую роль играли и сами активисты, выполняя, по сути, только одну задачу — быть. Отсутствие угрозы насилия со стороны полицейских и законность протестов в совокупности с широкой поддержкой населения обеспечивали, по разным оценкам, от 35 до 120 тысяч участников — число, которое по-прежнему остается  абсолютным рекордом для протестного движения в РФ в XXI в.

«Главное отличие (нынешних событий — ред.) от Болотной, пожалуй, в том, что тогда было больше легкомыслия, шли с улыбками: для многих это был «прикол», забавное приключение. Молодежь плохо слушала ораторов с их политическими скучными речами. Разгон и «винтилово» (произошедшие в мае — ред.) для многих были неожиданностью», — вспоминает кандидат исторических наук, депутат Госдумы первого созыва Александр Минжуренко. 

С 2017 года протестное движение начало меняться и, продолжая фотографическую метафору, совершенно потеряло фокус и четкие очертания как в плане присутствия лидеров, так и в плане наличия предложений. Наиболее массовые акции последних лет — «Он вам не Димон», московские протесты 2019 года, «Я/мы Сергей Фургал» и, наконец, митинги 23 января — прошли при участии «обезглавленной» оппозиции: идеологов протеста задерживали либо в самом начале шествия, либо до массовых мероприятий. 

Получается, реакционная политика, выражающаяся в ужесточении административного законодательства и увеличении числа задержанных, способствовала трансформации протеста, который из-за отсутствия лидеров и, как следствие, четкого плана приобретает все более спонтанный характер. Порядок действий на улицах определяется активистами на месте.

Тем не менее существенного численного сокращения не происходит: в Москве на улицы продолжают выходить десятки тысяч людей, а в других городах — тысячи. На основании этого уместно предположить, что самоидентификация протестующих происходит не через инфлюенсеров, а через протест как таковой. То есть произошла трансформация ценностей, и в новой системе координат имеет значение не кто придет, а сколько. 

Таким образом общество спектакля (термин Ги Дебора) окончательно развеяло миф об актуальности закона Поретто: в приоритете сейчас количество, а не качество.

Данный принцип определяет и специфику задач политических активистов, основной компетенцией которых остается только организация мероприятий: выбор времени и места, распространение информации. 

Согласование акций, очевидно, также потеряло какой-либо смысл в глазах протестующих. Для тех, кто участвует в протестных мероприятиях со времен Болотной площади (таких на акции 23 января в Москве было 24%), определенное значение может иметь опыт декабря 2011 года. Тогда после первого митинга против фальсификаций на выборах в Госдуму лидеры оппозиции перенесли следующую акцию с площади Революции, санкцию на которую власти не дали, на Болотную площадь. За это организаторы были обвинены в «сливе протеста». 

Но более вероятно, что согласование массовых мероприятий в глазах нынешних активистов является определенной уступкой на пути к реализации своего конституционного права (ст. 32) или попыткой диалога, которого уже априори не может быть из-за угрозы задержаний. 

«Идите ко мне, бандерлоги» 

Протесты на Болотной площади и проспекте Сахарова стали триггером для либерализации законодательства, за которой последовали репрессии. После разгона майского митинга в 2012 году чиновники на протяжении нескольких лет игнорировали требования населения, что доказывает опыт борьбы москвичей с реновацией или траурное шествие в память о  Немцове, участники которого требовали тщательного расследования убийства политика, ликвидации коррупции, децентрализации власти и др. 

В 2018 году ситуация начала меняться в регионах: протестующим в Кемерове удалось добиться отставки губернатора, в Екатеринбурге — прекращения строительства храма в сквере, в Архангельске — вывода строительной техники со станции Шиес, в Москве — снятия обвинений с журналиста Ивана Голунова. 

Наименее успешными стала серия самых многочисленных акций в Москве («Он вам не Димон», Мосгордума, Алексея Навальный), знаменовавшая окончательную трансформацию протеста в более непредсказуемое и обезличенное движение. 

Вероятно, одной из причин этого стала смена оппозиционного авангарда. За последние пару лет состав участников протестов практически полностью обновился: 42% пришедших на акции 23 января, согласно данным опроса волонтеров «Белого счетчика», участвовали в протесте впервые. Около 7,5% опрошенных в первый раз вышли на улицы в 2019 году, а тех, кто участвовал в событиях на Болотной площади и проспекте Сахарова,  осталось 24%. 

«Рупором протеста, то есть основной массой, могут стать самые молодые поколения: 90-е годы рождения и дети XXI века. А лидерами движения вполне могут стать люди постарше: 70-80-е годы. А последствия того, что некоторые активисты прежнего этапа травмированы, можно интерпретировать следующим образом: ушибленные отойдут. Но это не будет принципиальной потерей. Останутся самые упорные. Так и бывает в освободительных движениях — естественный отбор», — считает Минжуренко.

По оценкам экспертов, единой мотивации у активистов сейчас нет: в январе этого года  многие вышли на улицы и в России, и за рубежом ввиду накопившейся усталости из-за пандемии, экономического кризиса и затишья на политической арене. И хотя среди наиболее вероятных сценариев — снижение числа протестующих, итоги акции в поддержку Навального также позволяют прогнозировать радикализацию действий активистов. 

«Нынешние митинги отличаются от событий 2011-2012 годов. тем, что если протесты на Болотной площади были достаточно организованы, хорошо скоординированы и содержали конкретные требования, то протесты в поддержку Навального были не только поддержаны оппозиционными партиями и движениями — левыми, правыми и центристами, — но и обладали признаками ярко выраженной поддержки из-за рубежа в лице таких организаций как Институт Демократии США, Фонд Сороса и множество НКО, которые сейчас являются иностранными агентами», — комментирует ситуацию президент АНО «Евразийский институт поддержки молодежных инициатив», политолог и публицист Юрий Самонкин. 

По мнению политолога, в настоящее время молодежь используется в качестве инструментов для достижения определенного рода политических целей, а сами молодые люди воспринимают это как некое шоу, вместо попыток построить конструктивный диалог с властями, предпринимавшихся их предшественниками. «И здесь мы уже видим, как тактика организации митингов со времен Болотной трансформировалось в стремление к созданию хаоса во всех крупных городах России», — заключил Самонкин. 

Несмотря на расхождение экспертов в интерпретации роли молодого поколения на протестах можно констатировать общую убежденность в том, что отличительной чертой последних акций является их радикализация. Без прямой связи с  идейными вдохновителями и организаторами массовых мероприятий протестующие лишены возможности согласованно проговаривать ключевые требования, вместо этого сублимируют в своих действиях накопившееся в обществе раздражение. 

При этом само содержание требований активистов в России не изменилось: они как и десять лет назад требуют отставки Владимира Путина. Но если в 2011 году протест представлял собой вербализацию общего недовольства, сейчас он принимает формы материализации накапливавшегося в интернете запроса на насилие.

Возможная причина такой эскалации противоречий, как считает современный философ Славой Жижек, кроется в том, что насильственный протест  — способ обретения самоидентификации людьми, репрессированными нашим обществом (по завету классиков марксизма). 

«Обычно мы обвиняем людей в том, что они просто говорят, а не делают что-то. Текущие протесты — полная противоположность: люди действуют жестоко, потому что у них нет правильных слов, чтобы выразить свое недовольство», — говорит Жижек. 

Однако правильных слов, очевидно, не находится и у представителей власти. Данная гипотеза подтвердилась еще полгода назад в Хабаровске, когда стало очевидно смятение федерального центра при выборе ответа на требования местных жителей освободить экс-губернатора Сергея Фургала: поиски нового претендента на должность главы региона сменялись попыткой усыпить протест карантином, стратегия по умиротворению граждан трансформировалась в адресные обвинения и т.д. 

«Все прежние инструментарии работать перестают. Болезнь в таких условиях будет только нарастать и распространяться, но в каком виде и масштабе, выяснится по ходу развития событий», — пишет об этом Дмитрий Севрюков в своем телеграм-канале «Мастер пера». 

А поскольку обе стороны поражены идеологическим параличом и отдают предпочтение невербальным формам коммуникации, то пространство и возможности для диалога между государством и социумом стремительно скукоживаются, в результате чего возникает атмосфера полной непредсказуемости: невозможно просчитать развитие событий, поскольку неясны требования каждой из сторон. В результате этого повышаются риски радикализации вплоть до непосредственно насильственного развития событий, с которыми страна не сталкивалась уже почти 30 лет. 

Если останавливаться на этом, то политическая и социальная ситуация в России выглядит безысходно и бесперспективно. И даже известная цитата о том, что «надежда умирает последней», звучит неутешительно. Однако, можно вспомнить и завет Альбера Камю: после смерти надежды человеку остается только начать действовать. 

То есть именно вездесуще ощущаемая безысходность создает необходимые условия для непредсказуемой развязки — того самого «черного лебедя» (термин Нассима Талеба), признаки которого никто не может предсказать и при этом все ждут. Нечто подобное как раз прогнозирует непосредственный участник исторических событий, произошедших на рубеже 80-90х гг., когда коммунистический режим был почти бескровно сменен демократией.

«Теперь же (23 января — ред.) все понимали, что ни на какие позитивные сдвиги по итогам протеста немедленно рассчитывать не приходится. Теперь демонстранты знали, что они выступают против власти воров и не питали иллюзий. Нет, все понимают, что сопротивление воров будет серьезным: им есть, что терять. Поэтому было ощущение, что все воспринимают эти манифестации только как начало сложного и длительного процесса. Настроения «вспышкопускательства» и «шапкозакидательства» поубавились. Есть понимание: это начало трудной работы по восстановлению демократии и законности», — заключил Минжуренко. 

Подготовила Мила Комова