К 200-летию И. С. Тургенева  «Месяц в деревне» в Севастопольском академическом драматическом театре имени А. В. Луначарского.

Постановки Григория Лифанова отличаются широтой замысла и смелостью воплощения. Впрочем, один режиссер в театральном поле не воин. Все свои отважные проекты он с блеском воплощает в содружестве с азартно-одаренной труппой Севастопольского театра имени А. В. Луначарского. Об их счастливом «романе» свидетельствует новая работа Лифанова, которая в феврале 2021 года наконец-то прорвалась к зрителю. 

Заморозка театральной жизни, ставшая коронным номером прошлого сезона, смазала празднование 200-летия Ивана Сергеевича Тургенева. Много ли от этого потерял гений писателя? Конечно, нет! Честно говоря, классике претят всякого рода спекуляции на круглых датах. Вот и «юбилейная» премьера комедии «Месяц в деревне» получила дополнительные полгода для того, чтобы отработаться в мастерстве, осмотреться в злободневности, освоиться в сценографии, настояться на целебном тургеневском Слове и, в конце концов, обрести свободу в изображении душевных переливов и нравственных волнений персонажей. Так, пьеса, подчас принимаемая за тонкий психологический этюд, за эдакую драматургическую багатель, в интерпретации Лифанова обрела монументальные черты, позволившие, с одной стороны, подспудно напомнить о ее генезисе, с другой, поймать нерв современности. 

Режиссер удачно отрефлексировал все три стадии работы Тургенева над комедией: «Студент» – «Две женщины» – «Месяц в деревне», и подвел спектакль к мощному открытому финалу с постсюжетным посылом для зрителя. Оттолкнувшись от мысли Виссариона Белинского о тургеневских героях: «Русская личность пока – эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость!», Лифанов манифестирует реплику Ислаева: «Чужую жизнь заедать не годится» и привносит в постановку неожиданный мотив испытания своего личного творческого потенциала, «pro and contra» будущих проектов.        

Вообще, «Месяц в деревне» – странная пьеса. Ее художественное пространство одновременно легкое и громоздкое, малонаселенное и тесное. Обитатели усадьбы Ислаевых постоянно спотыкаются друг о друга, чему удивляется даже сам хозяин дома: «Какое проходное место, подумаешь?»

В названии комедии точно указана длительность действия – месяц, а в авторской ремарке сообщается о трех днях. И это не по недосмотру автора. Отнюдь! Вспомним диалог молодых героев. Беляев спрашивает Веру, сколько он уж в здешних местах. Та отвечает: «Сегодня двадцать восьмой день», и невольно выдает свою влюбленность. Далее учитель признается Ракитину, что готовит фейерверк к именинам Натальи Петровны, которые будут через неделю, и проговаривается о неравнодушии к ней. 

Начиная с 22 июля, когда Беляев приехал в имение, маленькая благородная компания 28 дней подряд погружалась в любовное томление, достигшее кульминации 18, 19 и 20 августа. Тургенев, как всегда, абсолютно точен. Лифанов тоже не допустил промашку, сделав знаком своей поставки румяное наливное яблочко, поспевшее как раз к середине драматургического «месяца» – на Преображение Господне, называемое Яблочный Спас. Райская сторона яблока повернута к Солнцу, раздорная – к Месяцу. Обе символизируют и грехопадение, и любовь. А тема страстной любви, любовного порабощения, неестественности любовного чувства пронизывает пьесу, словно судорога. «Любовь – болезнь, а для болезни закон не писан», – сказано в «Дневнике лишнего человека», над которым Тургенев работал в одно время со «Студентом». Вот и Беляев, поневоле ставший яблоком раздора, сравнивает себя с чумой, занесенной в дом Ислаевых. Чуму не лечат. От чумы бегут.   

Впрочем, Иван Сергеевич не ограничил время пьесы одним месяцем. Экспансивное действие он привязал к конкретной эпохе русской жизни – началу 1840-х годов и окутал романтическим флёром. Обитатели уютного «дворянского гнезда» помещены в период рождения балета Адана «Жизель», оперы Глинки «Руслан и Людмила», фортепьянных шедевров Шопена и Листа, «Героя нашего времени» Лермонтова, «Трех мушкетеров» Дюма, «Консуэло» Жорж Санд, «Утраченных иллюзий» Бальзака, «Мертвых душ» Гоголя, стихов Фета и Гюго, статей Белинского. 

На столь внятную культурологическую мотивацию отозвался В. И. Немирович-Данченко, когда в 1899 году задумал постановку «Месяца в деревне» в Московском Художественном театре. Его привлек «колорит» тургеневского таланта, дыхание «деликатного анализа душевного брожения» героев, бывших «плотью от плоти и кровью от крови своей эпохи, со всем складом их внешней и духовной жизни». Однако К. С. Станиславского не заинтересовал конкретно-исторический материал пьесы. Он увлекся кладезем «бродячего» любовного сюжета, в глубинах которого обрел трансцендентные приемы своей Системы и впервые во всем блеске явил в роли Ракитина. 

Парадоксально, но режиссеры не очень-то утруждали себя работой над «Месяцем в деревне», предпочитая положиться на актеров с «большим художественным чутьем и известным художественным уровнем». Действительно, тургеневская комедия так же благотворна для мастерства актеров, как арии Моцарта для голоса певцов. Она вошла в бенефисный репертуар выдающихся актрис русской сцены – Марии Савиной, Марии Ермоловой, Ольги Книппер-Чеховой, Софьи Гиацинтовой, Евгении Ураловой, Ольги Яковлевой. На Западе в образе Натальи Петровны блистали Ингрид Бергман, Дельфин Сейриг, Хелен Миррен. Роли Верочки и Беляева всегда были желанны для начинающих карьеру дарований. Да и остальные исполнители не остались в убытке, получив от автора выигрышный материал. В севастопольской постановке этим преимуществом умело распорядились Сергей Колокольцов, с яркой лапидарностью представивший «долгоносого журавля» гувернера Шаафа, и Юрий Корнишин, трогательно и сочно сыгравший Верочкиного суженого Большинцова. Обоим удалось заглянуть за горизонт своих крошечных ролей и еще раз доказать, что искусство актера зависит от степени его таланта. 

Итак, Иван Сергеевич осчастливил мировую сцену полифоническим произведением. Сам автор относился к пьесе беспечно, считал несценичной, а когда Малый театр в 1871 году приступил к репетициям, «изъявил свое согласие на все те сокращения, которые окажутся необходимыми», и развязал руки будущим постановщикам, включая Григория Лифанова. Предложив свою сценическую версию, он мудро выказал пиетет к диалоговому и сюжетному богатству комедии, воплотил ансамблевую постановку, где персонажи и независимы друг от друга, и действуют как одно лицо, ну, а публике доставил удовольствие внимать «прелестной музыке разговора и тонким ощущениям».

В целом же севастопольский спектакль напрочь лишен мелодраматических «атрибутов». В нем много пауз, внимающих тишине. Много красивых живых картин, фиксирующих настроения героев (дань моде XIX века). Режиссер разработал интонационную партитуру языка комедии во взаимосвязи с одновременно деликатными и яркими вкраплениями «музыкальных моментов», а в сценографической палитре задумал смешать монохромную графичность кружев с сочным колоритом спелой малины.

Художник Наталья Лось талантливо овеществила и малинник, у которого происходит определяющее судьбу героев второе действие, и метафоричность слов Натальи Петровны, обращенных к Ракитину: «…иногда мы с вами разговариваем, точно кружево плетем… А вы видали, как кружево плетут? В душных комнатах, не двигаясь с места… Кружево – прекрасная вещь, но глоток свежей воды в жаркий день гораздо лучше»…

Честно говоря, не припомню ни одного «Месяца в деревне» (а я видела постановки Екатерины Еланской в Театре имени Ермоловой, Анатолия Эфроса в Театре на Малой Бронной, Евгения Марчелли в Театре имени Волкова), в котором костюмы главных героинь играли бы такую важную роль, как в севастопольском. Для мужчин Ника Брагина создала одежду умышлено лаконичную, летнюю, парусинковую. А для женщин, по слову Тургенева, – «пахучие платья», которые гармонично вписались в общий сценический рисунок, даже стали эмблемой чувств протагонисток.

Севастопольская постановка отличается той «телесностью», которую заметил в пьесе лично знавший Тургенева «король русской прессы» А. С. Суворин. Он с раздражением писал о  скучающей и млеющей барыне, болтающей о любви и задающейся вопросом, изменить мужу или не изменить; о постоянно воздыхающем Ракитине; о застенчивом Беляеве, не смеющем любить, хотя перед ним было много тела, «а у тела не хватало решимости бежать за крепким и сильным юношей».

В самом деле, что мешало Ракитину «употребить» даму сердца в первой попавшейся беседке? Ведь даже Ислаев не сомневался в адюльтере, когда спрашивал: «Ты ведь любишь мою жену? Ты меня понимаешь, любишь ли ты ее так… Ну, словом, любишь ли ты мою жену такой любовью, в которой мужу сознаться… трудно?» И, получив положительный ответ, благодарил: «Мишель, спасибо за откровенность. Ты благородный человек». Это ли не комедийная ситуация: мечтающий о греховной связи друг семьи покрывает не существующий роман Натальи Петровны с Беляевым? Впрочем, в середине позапрошлого века частенько любовниками слыли, а не были. Время целомудренности под покровом греха. 

О противоречии дел и мыслей поставил спектакль Григорий Лифанов. Он не поддался на очевидную комедию положений. Даже сознательно снял ее, поручив роль Ислаева Евгению Чернораю, сыгравшему натренированного помещика и безупречно великодушного здоровяка. Каждое убедительно сказанное им слово, включая признание о невозможности жить без жены, правда и только правда. 

Режиссер не пошел на поводу модного ныне осмысления тургеневской пьесы, когда герои в намеренно сжатом до духоты камерном пространстве бессмысленно бьются о свою страсть, как бабочки о стекло. Нет, Лифанов распахнул перед ними простор сада, деревни, России… 

Григорий Лифанов прислушался к суждению Тургенева о «Месяце в деревне»: «Это собственно не комедия, – а повесть в драматической форме». Повесть о первой мучительной любви, похожей на «весенний ручей: сегодня он бежит, взволнованный и мутный, в уровень с краями оврага, завтра едва сочится свеженькой струйкой на самом дне размытого русла»…

Словом, «пять пудов любви», как сказал бы Антон Павлович. Его имя буквально витает над севастопольским спектаклем, в котором зашифрована генетическая связь любовной коллизии «Месяца в деревне» с чувственным дурманом «сцен из деревенской жизни», известных под названием «Дядя Ваня». 

И все же главное открытие Лифанова – в персонификации двух формул любви, двух вариаций на тургеневскую тему «вешних вод», двух любовных самоопределений. Он не стал акцентировать внимание на одной актрисе, как это было в спектакле Анатолия Эфроса с Ольгой Яковлевой, исступленно изображавшей из себя жертву «прекрасных, честных людей». Его уникальный замысел воплощают две совершенно разные исполнительницы образа Натальи Петровны, хотя остальные «действующие лица» не имеют второго состава.  

Татьяна Сытова и Валентина Огданская – красивы, но разной красотой: студёной и жгучей, отрешенной и чувственной. Первой, прелестнице хладной, так и хочется сказать: «Вы – хитрая… Хищница милая…» Пленительная женственность второй дышит духами и туманами, дразнит и манит в очарованную даль. Добры ли они? Ах, кабы они были добры!..

Татьяна Сытова играет сильную, горделивую матрону, привыкшую держать дом в своих руках. Поэтому ее Наталья Петровна накрепко встроена в актерский ансамбль и властно ведет его за собой. Это капризная барыня с оттопыренной губкой киснет, томится, скучает. От скуки она и влюбляется, и красоту свою блюдет. Беда сколько подобных витринных див сегодня мелькает в сериалах о богатой жизни и на страницах глянцевых журналах. 

Наталья Петровна в интерпретации Татьяны Сытовой не способна любить. Она способна только восхищать и подавать надежду на любовь. В результате она калечит души всех, кто был с ней рядом. Смогут ли жертвы такой женщины – Верочка, Беляев, Ракитин – полюбить кого-то в будущем? Нет ответа. 

Диаметрально противоположный образ Натальи Петровны получился у Валентины Огданской. Открывается занавес, и зрителей моментально обжигает ее нетерпеливый, взыскующий, лучистый взгляд. Так блестят глаза самозабвенно любящей женщины, уже месяц томимой глубокими переживаниями. 

Огданская в роли Ислаевой не просто красива, она – прекрасна, как может быть прекрасна женщина, в первый и последний раз потерявшая голову от любви. 

 «С непривычки мне все это в голову бросилось, как вино, но, я знаю, это так же скоро пройдет, как оно пришло скоро», – говорит Наталья Петровна. Да, у героини Сытовой действительно пройдет, у героини Огданской – никогда. 

Григорий Лифанов создал очень тургеневский спектакль. Честный спектакль о без вины виноватой любви. Его творение имеет мощный концептуальный каркас и жесткое режиссерское решение, что, как ни странно, открывает простор исполнительской импровизации.

Севастопольский «Месяц в деревне» заряжен и позитивистским пессимизмом Тургенева, и маетой нашего безымянного времени. Эта пьеса, живущая на подмостках ровно 150 лет, в версии Лифанова подкупает психологической актуальностью, меткостью этичного содержания, неоднозначностью и неопределенностью конфликта, свойственного эпохе политической аморфности. Поэтому так актуально звучит «мораль» Натальи Петровны: «Только я убедилась в одном: ни в каком случае нельзя за себя отвечать, и ни за что нельзя ручаться. Мы часто своего прошедшего не понимаем… где же нам отвечать за будущее! На будущее цепей не наложишь».

«Тургенев сделал свое дело» – написала Ермолова в 1900 году, после триумфального бенефиса в роли Натальи Петровны. Минуло столетие, а «Месяц в деревне», поставленный Григорием Лифановым показал: Тургенев не перестаетделать свое художественное дело.  

Ольга Ковалик, Севастополь – Москва 

Теги: И.С. Тургенев, «Месяц в деревне», Севастопольский академический драматический театр им. Луначарского, Григорий Лифанов