История (не-)эффективных партнерств

Под душой они подразумевают совсем не одно и то же…

 Если вообще имеют это в виду. 

        Архитектура долгосрочных партнерств, лучшим образом подходящая для предотвращения международных конфликтов и мировых войн, последнее время скорее напоминает то, чего давно или никогда не было. При повсеместном цинизме и моральном недержании само понятие союзничества вызывает саркастические усмешки: а так бывает? И вообще, о чем это?

Для России некоторые вчерашние союзники по Варшавскому договору стали главными политическими оппонентами, если не сказать противниками. А наиболее конфликтные ситуации и того больше — все заложены на территории бывшего СССР. 

Но это только один пример.

          С другой стороны мы видим не более обнадеживающий для единства устремлений сюжет. Мы же помним, как недавно Дональд Трамп открыто провозглашал, что союзники вправе рассчитывать на американскую помощь только в случае, если будут в должном объеме и вовремя оплачивать свою квоту содержания военного альянса. И такой тщедушный меркантилизм не стал исключением. Теперь уже европейские союзники наглядно не демонстрируют единства со Штатами в ключевых вопросах континентальной энергетической безопасности, хотя и последний день Помпео давно прошел, и новая администрация, казалось бы, остудила температуру прежних противоречий и руководящих кресел. Во всяком случае, на смену вызывающе недипломатичному лидеру, готовому общаться на подчеркнуто требовательно-вымогательном языке, пришел лидер задумчивый и точно не импульсивный.

         Однако, все не то. И НАТО не то, в том числе.

         Союзничество в его исконном понимании — не меньше чем провиденциальный замах Священного союза, созданного в Вене в 1815. «Формат» общего дела государей, давших слово   укротить хаос, и ответно взявших на себя братские обязательства, которые  воспринимались сверхчеловечески простодушно и по-детски однозначно;  всерьез. 

         Ничего подобного сегодня нет. Нигде. Ни евроатлантическая цивилизация, ни евразийское пространство, ни исламский мир, ни Африка, ни Латинская Америка не дают примеров искреннего братства, честной поддержки и общих задач. Максимум что везде можно увидеть — тактические ситуационные блоки для краткосрочных сближений и последующих обид с претензиями. 

         Сегодняшние реалии больше отсылают не к священным союзам, а к равновесию сверхдержав 1945-90 годов. Равновесию, которое могло быть как по-карибски конфликтным, так и умиротворяющим под мантры «разрядки», «ПРО» и «ОСВ-1». И закладывалась эта разность по большей части происхождением американских администраций.

       Там было интересно. Потому что было достаточно наглядно: вот тебе классические правые и левые, наглядно отличающийся диапазон подходов и приоритетов. Известно, что любая схема все упрощает и уже после Миллениума та же демократическая партия существенно изменилась, ее левое крыло фактически продавило центр и отодвинуло правых однопартийцев в аутсайдеры (после Альберта Гора сложно припомнить правых демократов в лидерах, разве что те не были лидерами компромисса). И все же схема работала, и вместе с ней многое было понятным и чуть менее — предсказуемым. Зато объяснимым было точно. И примерно таким образом. Существуют зоны объективных интересов у государства «А» и у государства «В». В известной мере эти зоны совпадают, и в точках совпадения выстраивается логика партнерства, развития общих проектов. Помимо этой зоны совпадения, вне ее пределов, остаются зоны тени и умолчаний. Их принято особо не касаться, без крайней на то необходимости. Примеры таких заявленных общих проектов — космическая программа «Союз»-«Аполлон» или советские трубопроводы в Западную Европу…

          Логика национальных интересов – ноу-хау республиканцев. Неслучайно, что с республиканскими «ястребиными» администрациями у СССР были наиболее перспективные отношения. И это при всей их заявленной враждебности. С чего бы?

А  с того — позднесоветский и республиканский способ видения мира внутренне схожи. Способность говорить на одном языке (пусть даже совершенно противоположные вещи) сближала как Никсона и Брежнева, так и их теневых стратегов. Пики сотрудничества сверхдержав приходились на годы правления республиканских администраций. 

Логика современной российской политики официально построена на той же константе национальных интересов. В их числе такие категории, как суверенитет и цивилизационная обособленность. В этом она в целом адекватна языку республиканцев. Понятна, во всяком случае.

Именно отсюда политические предпочтения Трампу, а до того доверительный диалог с младшим Бушем (как назвал его Путин — «приятным собеседником и нормальным абсолютно человеком, реально воспринимающим вещи»).

Но там, где у республиканцев «национальные интересы», у демократов – «распространение ценностей». 

В чем Буш, идя на выборы, обвинял Клинтона? В том, что тот ввязал Америку в многочисленные военные конфликты и экономические проекты, ничего не дающие американскому гражданину. А президент-демократ не видит в том упреке ничего зазорного: он, конечно, учитывает национальные интересы, но его позиция шире, она предполагает всемирное продвижение американской идеи, и политический ресурс государства подчинен этой цели. Демократ всегда миссионер, для него важны «осуществление демократии и поддержка свобод». Америка, отказавшаяся от экспансии своей Мечты, для него неполноценна. Демократы в этом больше похожи на советских лидеров стиля Коминтерна, при всей условности такого сравнения. Но в любом случае, и те и другие — идеалисты (публично, во всяком случае).

С начала нулевых главными критиками российского руководства выступают левые фракции Евросоюза и левые демократы США. Смысл ответа РФ на обвинительную риторику обращен к логике «национальных интересов»: «Мне, что щепки летят, указываешь, а в своем глазу нефтяную трубу не замечаешь».  Логика национальных интересов прагматична, ей не до «воздушных замков»,  и ориентирована она на экономическую целесообразность. Крепкий хозяйственник найдет, о чем поговорить с техасским нефтяником. И так же уверенно догадается, о чем с ним говорить не стоит.        

Первенство экономики над всем остальным отличает всевозможных республиканцев, тори и консерваторов. Внутренний месседж РФ был направлен именно им, и именно с ними возможной и действенной становится логика прагматического партнерства, когда в политике акцентируется то, что сближает государства, а не то, что их разделяет. В первом случае базис выстраивается вокруг экономического сотрудничества и совместного обеспечения мировой безопасности, а остальное – второстепенно. Зато во втором неизбежно выдвижение на первый план тем, обозначающих идеологическую несовместимость.

Правые – прагматики, они ревностные почитатели здравого смысла. Консерватор не ставит перед собой нереальных целей и не любит разные теории с концепциями. Он предпочитает иметь дело с конкретными вещами, теми, которые можно для начала посчитать.

Правые видят в политике примерно то же, что и Ленин – надстройку над экономикой. Методология марксизма немногим отличается от методологии последователей Адама Смита.

Правые – технократы. Они мастера эффективных процедур. Зато левые – гуманитарии. И поэтому неслучайно, что в их политическом проекте всегда принципиально иначе расставлены приоритеты. Антироссийские тенденции левых неизбежны уже потому, что они оппонируют политическому проекту, основанному на главенстве суверенитета. В том числе в правовом смысле, в отрицании планетарной матрицы общих ценностей. Потому так настаивают в российской Государственной думе на верховенстве судов российской юрисдикции. А для левых национальные интересы второстепенны по определению, а то и вовсе неинтересны.

Большинство правозащитников – левые. Стоит ли удивляться, что тема гуманитарных свобод ставится в повестку дня там, где раньше преобладали вопросы энергоносителей, антитеррористической коалиции, континентальной безопасности? Ведь это нормальный (на самом деле, аномальный) разговор даже не физика и лирика, а реактива с логосом. 

Эффективность внешнеполитической технологии нулевых заключалась и в том, что она была личностной. Оттого так тщательно подчеркивались моменты дружеского доверия – друг Гельмут, друг Жак, перешли на «ты», пригласил домой, показал свой «Запорожец»… Это характерно для правых, они мастера разрешения конфликтов, нахождения общих позиций. И для ситуационных партнеров правых не менее характерно.

Республиканцы и демократы естественно разошлись в оценках российского политического курса. И лично того, кто этот курс символизирует. Младший Буш был настроен видеть в Путине если не партнера по союзу, то определенно — партнера по переговорному процессу: «Я посмотрел ему в глаза и увидел, что это человек прямой и достойный доверия. И я видел его душу». Зато Хиллари Клинтон, возглавляя поход демократов на Белый дом спустя восемь лет обамного правления, специально подчеркнула — «У Путина не может быть души по определению».

И дело, скорее всего, совсем не в споре двух американских партий о Путине. А в том, что под душой они подразумевают совсем не одно и то же.

Сергей Дунаев